Как сделать историю «видимой» в городском пространстве?

18 октября 2015
Новая Эўропа
Общество

В усадьбе Колодеева (Борисов), в рамках проекта «Арт-Соц-Лаб», прошла выставка-презентация результатов арт-исследования «Napoleon города Бэ».

В её рамках Алексей Браточкин (историк, руководитель концентрации “Публичная история” в Европейском колледже Liberal Arts в Беларуси) провёл открытую лекцию и дискуссию.На их основании Алексей Браточкин опубликовал на сайте "Новая Эўропа"  свою авторскую статью, которую сегодня приводит Thinktanks.by:

Я решил совместить лекцию с элементами дисскуссии и предлагаю три вопроса для размышлений.

Первый вопрос звучит так: с чем мы чаще сталкиваемся в беларусском контексте – с частной исторической некомпетентностью или с более значимыми структурными проблемами? И если последнее – то с какими?

Согласитесь, то, чего мы не знаем об истории, часто зависит не только от нашего интеллекта и памяти, а также от общей ситуации. Вот, например, что знали советские люди об истории и чего не знали? От чего это зависело? Совершенно верно, была история КПСС и идея классовой борьбы, но какие-то вещи были исключены из публичного дискурса. Это же происходит и в постсоветской Беларуси.

Британский историк Джон Тош предлагает два определения слова “история”. Он говорит, что, во-первых, история – это все, что было в прошлом. А во-вторых, история – это то, как историки рассказывают о прошлом. И начиная с семидесятых годов двадцатого века теоретики говорят о том, что восстановить полностью доступ к прошлому невозможно. Мы можем только приблизиться к нему, создать интерпретацию и попытаться с помощью эмпирического материала, фактов, ее подкрепить. Но полностью понять и реконструировать прошлое мы не можем. Поэтому в том, что мы делаем с прошлым, всякий раз появляется элемент современности, и это неустранимо: сегодня работа с историей предполагает идею того, что мы, когда пишем исторический труд, конструируем историю, но также осмысливаем и то, как на этот конструкт влияет современность.

Поэтому сегодня историки исследуют не столько уже сами события прошлого, сколько то, что мы помним об этих событиях, а чего помнить не хотим. Например, память о Второй Мировой войне после 1945 года постоянно менялась. Какие группы населения долгое время не включали в исторические учебники? Совершенно верно, коллаборационистов – даже термина такого не было долгое время. Потом еще долго не писали о Холокосте, о том, что были убиты евреи. Писали “были убиты мирные советские граждане” – то есть момент еврейской идентичности, того, что людей убивали именно за то, что они евреи, нивелировался. Потом очень мало писали о тех, кто остался в детских домах на оккупированной территории, а также об истории и проблеме военнопленных. Практически полностью отсутствуют воспоминания, например, того поколения беларусских женщин, которые растили детей на оккупированной территории. Обо всем, что с ними происходило во время и после войны, что происходило в деревнях. Вы знаете, что одна из первых книг, в которой был зафиксирован женский опыт войны, – это “У войны не женское лицо” Светланы Алексиевич. Она была написана в 1980-е годы и была для своего времени очень радикальной.

Таким образом, история – это всегда социальный конструкт, в который мы привносим (или исключаем) какие-то элементы.

Второй вопрос, о котором мы будем рассуждать уже на примере Борисова – как мы сегодня “потребляем” историю, в том числе в городском пространстве? И третий вопрос – это, собственно, тема лекции: как можно сделать историю “видимой”?

Поиск ответов на них хотелось бы начать с размышлений о том, что произошло с беларусским обществом во второй половине 1980-х – начале 1990-х. Во-первых, это был, как многие считают, “кризис идентичности”: раньше мы считали себя советскими гражданами, затем перестали себя такими считать (хотя и сегодня некоторая часть общества, согласно социологическим опросам, все еще называет себя советскими людьми). Возникла ситуация, которую теоретики описывают как опытдезориентированного времени, когда ломается привычная картина истории. Советское общество отличалось тем, что оно смотрело в будущее – то есть жило в “футуристическом режиме историчности”. Понятие “режима историчности” предложил французский историк Франсуа Артог, чтобы объяснить, как общество переживает время. По его мнению, существует три типа переживания исторического времени.Первый – обращенный назад, когда общество живет прошлым, некой идеей “золотого века”. Эти элементы у нас есть и сейчас: некоторые люди испытывают ностальгию, например, по советской эпохе и живут в своем ритме исторического времени. Футуристический режим историчности – это когда общество смотрит вперед, и все, что происходит сейчас, соотносится не с тем, что было, а с тем, что будет. Например, мы строим коммунизм, сответственно, все события, которые сейчас происходят, обретают смысл только через призму будущего. Все, что мы делаем, нужно для какой-то цели, для того, что будет дальше.

И именно эта структура ощущения времени развалилась. И образовалось то, что Франсуа Артог называет “презентистский режим историчности”. Современное беларусское общество не живет прошлым, потому что не знает, что с ним делать, как его осмысливать. Оно не живет будущим, потому что у нас нет проекта будущего. Согласитесь, мы не знаем, что будет, и поэтому живем “здесь и сейчас”. Отсюда – определенные проблемы с историчностью, с ощущением истории. История не кажется длинной, она выглядит короткой и символически выражается в совершенно современных объектах. Это, например, Национальная библиотека в Минске. Или стадион, который построили в Борисове. Для многих людей эти объекты внезапно стали “историчными”. Презентистский режим существования общества – это проживание истории именно здесь и сейчас, с временными разрывами. То есть мы перестаем обладать тем историческим мышлением, которым обладали, например, советские люди, у нас оно формируется по-другому.

Есть социологические опросы (хотя их было всего несколько) о том, как предствляют себе прошлое беларусы. Если говорить о ХХ веке, то, согласно соцопросам, единственное событие, по поводу которого общество имеет консенсус – это победа в ВОВ. Но при этом ни в одном соцопросе не задавались более конкретные вопросы: об отношении к отдельным событиям и фактам Второй Мировой войны, к разным группам и силам, которые в ней участвовали. Иначе говоря, социологи фиксируют, что вроде бы нас всех объединяет идентичность, связанная с памятью о войне. При этом существует огромное количество публикаций о том, насколько по-разному переживался людьми военный опыт. В том числе, например, в Западной и Восточной Беларуси. Есть разные взгляды на партизанское движение. На коллаборацию. И так далее…

Если говорить о более раннем периоде, то очень многие беларусы вспоминают Великое Княжество Литовское. Почему именно ВКЛ? По очень простой причине. Когда распался СССР, в новой беларусской историографии основное внимание стало уделяться истории ВКЛ, исходя из концепта “национального возрождения”. И это было настолько массированно и настолько ново, что успело утвердить себя, в том числе, в школьных программах, в программах ВУЗов и так далее.

Но при этом есть еще один интересный момент. Школьные учебники с 1995 года до середины 2000-х, как минимум, трижды переписывались. И многие исторические события трижды обрастали новыми трактовками, что было связано с политической историей Беларуси. Это еще одна причина того, почему беларусы могут не знать свою историю.

Например, в 1990-е годы основной была тема сталинских репрессий. Сегодня очень мало об этом говорят. И даже памятник в Курапатах, на окраине Минска, толком так и не поставили.

Есть еще одна проблема. Когда в Минск приезжал предствитель российского общества “Мемориал”, который занимается увековечиванием памяти жертв сталинских репрессий, он говорил, что советское общество было во многом обществом разрушенной семейной памяти. Он имел ввиду, что если в семье происходило что-то, что не вписывалось в советскую политику, то семейные архивы – письма, фотографии и т.д. – уничтожались, связи между арестованным и его родственниками могли и не поддерживаться. В результате в постсоветских обществах проблема семейной памяти является одной из центральных.

Немецкий историк Йорн Рюзен говорил о том, что есть такое понятие, как кризис исторического сознания. Это понятие тоже применимо к тому, что с нами произошло в 1980-90-е годы. Рюзен выделяет три модели кризиса: нормальный, критический и катастрофический. Нормальный кризис, с его точки зрения, – это когда у общества уже есть какое-то историческое мышление, и если вдруг происходит какое-то событие, оно еще может с помощью прежних структур как-то обработать его и вписать в картину мира. Вот критический и катастрофический – это уже более серьезные кризисы. Катастрофический кризис означает, что то, что с нами произошло, было настолько радикальным, что прежние структуры исторического мышления перестают работать, и мы не можем адаптировать новый опыт.

На данный момент мы все еще находимся в кризисном состоянии, из которого очень медленно выбираемся. Сейчас в беларусском обществе формируется новый тип исторической культуры и исторического сознания. Но есть масса проблем. Одна из них, как я уже говорил, – это то, что мы живем “здесь и сейчас”. И этот презентистский режим историчности перекрывает историческую перспективу мышления о прошлом и будущем. Мы как бы не смотрим особо в историю: зачем она нам нужна, если мы выживаем, как вы сказали. Хотя ответ на вопрос “почему мы выживаем” тоже требует ретроспективного анализа: как мы оказались в этой ситуации?

Таким образом, завершить ответ на первый вопрос можно так. Я думаю, что незнание истории в беларусском случае предполагает проблему исторического сознания самого белорусского общества. Мы сфокусированы сейчас на “здесь и сейчас” и многие исторические темы игнорируем, не понимая и не зная, зачем они нам нужны, и поэтому не обращаем на них внимание.

Здесь нужно обозначить еще один интересный момент. После распада СССР беларусские историки сфокусировались на идее нации и исследованиях национальной истории. Однако когда исследуют национальную историю, всегда говорят о том, кто включен в нацию, а кто не включен. Вот, например, в замечательном, ярком мультфильме “Вся история Беларуси за пять минут”, который выпустила пару лет назад компания “Будзьма”, самое интересное – это выбор исторических персонажей. В беларусской многовековой истории оказалось всего две женщины, достойных упоминания. Там нет других этнических групп. В песне утверждается “беларусы – шалёны народ”. А что делать с евреями, которые здесь жили, цыганами, татарами, беларусскими поляками? Вопрос в том, что если мы рассматриваем наше национальное сообщество как гражданскую нацию, то как сегодня говорить о его истории? Как рассказывать историю Беларуси с феминистской перспективы, как включать другие этнические группы, какую лексику при этом использовать? Это очень интересный вопрос.

Теперь о том, как мы потребляем историю и как это отражается на городских ландшафтах. С одной стороны, есть доминирование советского индустриального ландшафта и советской исторической памяти. У нас города очень советизированы – например, по сравнению с Киевом или Вильнюсом Минск советизирован максимально.

Дело в том, что существует два подхода к истории, которые сфрмировались на протяжении ХХ века: это “история сверху” (макроистория) и “история снизу” (микроистория или история повседневности). В советское время вся история выстраивалась как история больших структур или «история сверху»: гражданам рассказывали о партии, о государстве, о значимых фигурах, связанных с властью – фактически, это была история власти.

Локальная и повседневная микроистория – чем занимались люди, как они себя вели, какую пищу они потребляли, и так далее – это не только этнография. Этот подход предполагает, что через повседневные практики мы выходим на серьезные обобщения о том, как была устроена социальная система. Вот этого очень не хватает в современной беларусской историографии. В этом году мы со студентами прошлись с исследовательскими целями по всем минским музеям – в них практически нет ничего, связанного с повседневностью. На этом не фокусируется внимание. Если вам показывают фотографию человека – это значит, что он встроен в какое-то событие и сам по себе никакого значения не имеет. И это один из ответов на вопрос, какой потенциал истории Борисова не используется в городском пространстве – потенциал личных историй жителей города. Например, как в эпоху индустриализации люди приезжали жить и работать на предприятия, как это изменяло город, как решался «квартирный вопрос»? Это же интереснейший пласт истории.

Потом, в Борисове было еврейское гетто. Например, в Варшаве открылся гигантский музей истории польских евреев. Сотрудник музея мне сказал, что они не хотели сделать музей смерти, они хотели создать музей жизни – и они показали, как жила эта этническая группа в Польше. И хотя сегодня в Борисове есть памятник, связанный с гетто, и в этой усадьбе есть зал, было бы интересно показать еврейские культурные традиции и задействовать память о них в рамках публичного пространства. Поэт Андрей Ходанович говорит о Беларуси: «Что такое Беларусь типичная? Это мечеть, костел, синагога, церковь и памятник Ленину». Вот это культурное разнообразие и надо актуализировать. Это то, что является нашим культурным ресурсом.

Какие еще потенциалы городской истории не используются?Это «непроявленные» пласты памяти, которые могут формировать туристические потоки. Например, в Минске не обращают внимания на совершенно разные слои и «места памяти». Во-первых, это память, связанная с еврейской общиной и Холокостом – не все даже знают, где находятся эти памятные места. Есть «Чебуречная» на улице Володарского, в здании, где создавалась БНР – и никаких знаков, ничего. Кладбище тех, кто воевал и погиб в Первой Мировой войне, несколько раз пытались разрушить, и только одинокие активисты и историки сражались за то, чтобы его сохранить. Потом, нон-конформизм 1990-х: стена памяти Виктора Цоя в Минске была культовым местом, Александровский сквер, где собирались минские неформалы. Там кроме фонтана 19 века ничего нет, а ведь это – целый пласт культуры 1990-х - начала 2000-х. И если мы хотим сделать пространство города интересным, мы должны это все актуализировать. Сделать туристические маршруты, поставить указатели.

Это проблема не только Минска или Борисова, но и всех беларусских городов. Один из исследователей Гродно употребляет по отношению к города метафору палимпсеста. В древности материал для письма был очень дорогой, поэтому старые записи стирали и писали заново, и так по многу раз. Историческая память беларусских городов также похожа на палимпсест – у нее разные слои, и все нижние будто стерты.

И вот здесь мы выходим на такое важное понятие, какидентичность города и место в ней истории. Во-первых, надо разделять идентичность города и идентичность горожан. Как пишут теоретики, идентичность города выстраивается вокруг образа города. Здесь один важный момент. Город может стать частью идентичности человека: я могу гордиться, что живу в Борисове, если у меня есть ощущение моей личной истории и это позволяет мне отличать себя от других (тех, кто не живет в Борисове). Город является источником гордости в том случае, если жители могут влиять на то, что в городе происходит. Если люди отчуждены от того, что происходит в городе и они не могут на него влиять, естественно, они не любят город.

Потом есть еще две модели отношения к истории города и к идентичности города. Первая модель – это модель «коренной идентичности»: мы тут всегда жили, а вокруг «понаехавшие», надо город охранять. Это замкнутая модель локальной идентичности. И есть модель «гражданского участия», когда город открыт, все, кто в нем живет – это наши горожане, мы вместе решаем какие-то вопросы, влияем на город, что-то создаем. Переход от локального уровня на более глобальный очень важен, и в этом контексте также важен переход на уровень европейской истории. Например, Борисов в середине 16 века получил Магдебургское право (Минск – раньше, в конце 15), и это важно обозначить, потому что этот знак сразу маркирует, что мы были и являемся частью огромного культурного пространства.

С 2000-х годов в Беларуси появилась тенденция «обнаруживать» историчность, устанавливая памятники в духе 19 века. И появляется гигантская фигура политического лидера на коне или огромная колонна, в форме которой решен Памятник тысячелетия Бреста. Интересно, что в Бресте было много споров о том, что должно быть изображено на барельефах этого памятника. Православная церковь вмешивалась, горожане протестовали. При этом, как я уже говорил, согласия по поводу прошлого у беларусов нет. И представления о том, что такое история, тоже. Поэтому на памятнике Бреста появился абстрактный образ Женщины-матери, Космонавта, Солдата… Такая вот эклектика.

Поэтому прежде чем что-то делать с Борисовом, важно понять, что у города и у горожан могут быть разные идентичности. Очень важно опросить людей: какой вообще смысл они вкладывают в понятие «история Борисова»? Это как раз то, что вы делали, узнав совершенно разные версии того, как люди себя идентифицируют.

И в заключение я хотел бы привести пару примеров того, что можно делать в городском пространстве. Вот, например, список бесплатных тематических экскурсий, которые предлагаются в Варшаве: «Старая Варшава», «Еврейская Варшава», «Трудный ХХ век», «Варшава Шопена», «Коммунистическая Варшава».

В Гродно и Минске не так давно выступали две варшавские исследовательницы с лекцией «Разбуди город: что такое городская этнография?» и рассказывали о том, как Варшаву «будили». В Варшаве есть Этнографическая мастерская, в которой создают аудио-экскурсии и размещают их на сайте для свободного скачивания. Ты ходишь по городу и тебе рассказывают, что, например, здесь люди пили, что ели, какие неформальные группы здесь собирались. Еще они издали карманный гайд по Варшаве с интересными исследовательскими текстами, очень популярный. Для этих проектов проводились опросы, этнографы узнавали судьбы жителей ряда варшавских кварталов. На этом фоне и Минск, и Борисов – пока «спящие города», в них не хватает подобного драйва.

Потом в Варшаве некоторые объекты выставлены просто на улицах, за пределами музейного пространства. Например, плакаты об истории польской Солидарности вывешены в простом доме на первом этаже.

solid.png

Или вы идете по центру Варшавы и видите огромное панно, где изображено, каким город был после войны, и каким он стал сейчас.

panno.jpg

Одна из уличных выставок была посвящена одному из самых болезненных вопросов военного времени – истории «волынской резни» 1943 года, когда на волне этнических чисток поляки убивали украинцев, украинцы убивали поляков.

valyn.jpg

Это травматическое событие, фотографии могут шокировать, поэтому они выставлены в боксах, где на уровне глаз сделаны прорези. И любой может туда заглянуть. Но важно здесь то, что это выставлено в центре города, и включает момент исторического образования.

Один из способов «оживления» история- реконструкция топонимики городских улиц, актуализация разных пластов памяти.

rue.jpg

А вот это обычная станция метро в Берлине, где на стенах размещена история квартала, в котором эта станция находится. С историями знаменитых и простых людей, которые там жили, с их биографиями и фотографиями. Это пример того, как безличная городская машинерия обретает какое-то личное измерение.

bercaf.jpg

Недалеко от той же станции метро – обычное берлинское кафе, где также элементом интерьера служат фотографии тех, кто жил в квартале, и их истории.

caff.jpg

Вот граффити с портретом Анны Франк – знаменитой еврейской девочки, которая умерла в эпоху нацизма, оставив нам свой дневник, – перед Центром Анны Франк в Берлине. Действительно, для того, чтобы проявить интерес к историческому, не обязательно использовать классические формы. Можно сделать граффити.

afranc.jpg

Вначале это может странно восприниматься, потому что история трагическая, а граффити – это отсылка к поп-культуре. Но одновременно сам этот контраст способствует тому, что у нас возникает «работа памяти».

Вот пример выставки на Александрплац, созданной в 2009 году в память о годовщине объединения Восточной и Западной Германии. Это центральная площадь Восточного Берлина, популярное место для шопинга.

aplats.jpg

Там сделали «место памяти», где звучат речи и голоса с миллионных митингов и висят лозунги конца 1980-х годов. Вы вышли, возможно, на шопинг и одновременно погрузились в эту историческую среду.

В Германии также очень много внимания уделяется историческим травмам. Например, по всему периметру одного из берлинских кварталов расставлены стенды с картой, где обозначено, как еврейское население этого квартала постепенно лишалось своих прав. И дальше по всей территории вас встречают таблички со знаками и текстами, которые описывают, что здесь происходило и как происходило.

ber1.jpg
ber2.jpg

Мемориальные объекты в городском пространстве не нужно делать гигантскими. Вот камни преткновения – медные таблички с фамилиями погибших во время нацизма людей, вмонтированные в берлинскую мостовую. Вы идете и обращаете внимание на микро-табличку, где есть имя, фамилия и судьба человека.

pavem.jpg

Недавно к нам приезжала исследовательница Аника Вальке, которая родилась в Восточной Германии и живет сейчас в Штатах. У нее вышла книга «Пионеры и партизаны. Устная история нацистского геноцида в Беларуси». Аника говорила, что в Беларуси очень странная ситуация: ведь многих евреев убивали там, где до сих пор живут люди. И они даже не знают, что здесь происходило. Здесь есть и нерешенная задача, и возможность – рассказать о травматических моментах нашей истории. У нас очень не хватает подобных публичных проектов, где история выходила бы за рамки музейного пространства.


ThinkTanks.by может не разделять мнение авторов исследований и публикаций.

Поделиться: